Тексты Тотального диктанта 2021 года

Представляем вашему вниманию тексты Тотального диктанта 2021 года — «Обещание». Автор — Дмитрий Глуховский.

Море

Сосны обступали тропу плотно, и, хотя истыканное их верхушками небо светилось голубым, в лесу было сумрачно. По тропинке вперёд бежали муравьи, большие, красные, по своим каким-то муравьиным делам.

– Смотри, пап, им с нами по пути! – сказала Таня. – Наверное, они тоже на пляж собрались!

Папа улыбнулся ей сверху.

– Если бы не ты, я бы и забыл уже, что они существуют вообще, муравьи. Пойдём, не застревай.

Но Тане непременно нужно было узнать, зачем муравьям к морю, и она всё время приставала к ним взглядом.

И вот выяснилось: им не к морю нужно было. Добежав, они облепляли большого рогатого жука, которого на этой же тропе к морю кто-то раздавил, и он теперь лежал тут подобравшись, а муравьи тормошили его и разбирали на части. У жука Таня остановилась на бесконечную минуту и отошла от него уже не восторженная, а раздумчивая.

Потом сосны отступили, рассвело – и перед Таней открылся огромный мир: от одного его края до другого шла широкая песчаная лента, за ней зеленело плоское море, а сверху этот мир был накрыт небом, о глубине которого можно было только догадываться по кажущимся крохотными облакам.

Проведя Таню через лес, папа отпустил её руку и пошёл мочить ступни в спокойной воде. Ветер дул Тане в лицо, как дуют на царапину, чтобы не болело; но у Тани болело.

Она нагнала отца до того, как он успел зайти в воду.

– Пап, а ты ведь ещё не скоро умрёшь? – спросила она. Папа улыбнулся.

– Не скоро, – пообещал он. – Я вроде не такой уж и старый.

– Ну всё-таки довольно старый уже…

Таня подумала и решила.

– Ты не умрёшь, пап. Я, когда вырасту, стану учёным, сделаю лекарство от смерти, и тебе не надо будет умирать.

– Договорились!

Отец, стараясь не смеяться, пожал ей руку – как мужчины друг другу жмут – и вошёл в море.

Фата

Она положила руку на живот, прислушалась: мальчик двигался там, трепыхался, как сердце от бега. Чувствовал ее волнение и тоже волновался.

Платье было свободным, но спрятать живот оно все равно не могло – да и какая разница, сказала себе Таня. Все будут свои, а свои все в курсе.

И все же глупо это было в зеркале – фата и пузо.

Ну да что, не нам привередничать.

Глаз потек.

Она погладила мальчика еще: не дрейфь, прорвемся. Промокнула салфеткой слезу и стала рисовать себе глаз заново – огромный, наивный, влюбленный. Такой глаз, как будто она выходила замуж в семнадцать, а не в тридцать два.

Гости, как она и ждала, все притворялись, что в невесте ничего особенного не было, да по нынешним временам это уже и вправду было в порядке вещей.

Нормальная получилась свадьба. Лёва нарезался стремительно, в какой-то момент шикнул на несмолкающего тамаду, встал со стаканом в руке, расхристанный, и заявил:

– Танечка! Я вот так вот точно нашу свадьбу с тобой и представлял. Люди все, вот это вот… Ты красивая. Да. Но я раньше никак не понимал: почему это мужчина должен делать женщину счастливой? Почему женщины сами по себе несчастные? А я тебя вот сейчас хочу сделать. Счастливой. Чтоб ты ни дня у меня не работала, а только порхала.

Подружки захлопали, только Людмила вставила:

– Мы ее, такую ценную, из института не отпустим!

Таня поднялась тоже, чувствуя, что нужно отвечать. Перед глазами стояла зелень Балтийского моря. Уходил в него от Тани большой человек.

– И я себе это почти так же представляла, – сказала она. – Но не совсем так.

Очень жалко, что папа не дожил.

Люди из уважения даже жевать перестали. Она кивнула самой себе.

– А что касается счастья… То ты меня, Лёва, и так уже осчастливил. Таня улыбнулась и погладила свой живот.

И в зале наконец облегченно рассмеялись, получив на это разрешение лично от невесты.

Очередь

В очереди люди были все серые, все глядели внутрь себя, все шелестели еле слышно в ожидании приговора. Кому год, кому три… Наверняка все, как и Таня, просматривали наспех свою жизнь, как и Таня, что-нибудь себе обещали:заново начать, всё изменить, зажить сегодня так, как откладывал на завтра, – только бы доктор дал еще время. Как будто приговор уже не был записан у него на бумаге, как будто клятвами и заверениями еще можно было на него повлиять.

У Тани тоже жизнь пролетала на перемотке досадно быстро, всего несколько стоп-кадров от нее оставались пропечатанными на глазной сетчатке: тот летний день в Прибалтике, когда она маленькой девочкой обещала отцу лекарство от смерти, потом летящий по парковым аллеям велосипед, поцелуи в облупленных подъездах под скупое гитарное бренчание, институтские коридоры, свадьба – пьяный добрый Лева и Даня, еще безымянный, плавающий в пузыре подвенечного платья…

А потом годы совсем как-то слипались, словно пачка отсыревших фотографий, и, когда Таня их друг от друга пыталась отделить, отдирались вместе с нежной пленкой, на которой всё самое главное и было запечатлено, и вместо лиц оставались только белые пятна. Родила Даню, вот он, маленький, родила Вику, вот она в коляске, родила Сашу. Или это ее так помню, а не Вику? Желтенький комбинезончик у кого был?

Была счастлива, была. Сказать, что не была, – значит соврать.

Но вспомнить нечего. Как так получается, что от всей жизни остается всего два десятка кадров?

Почему бросила работу, почему послушала Леву? Ведь была докторская почти написана, приглашали в Канаду… Хотела ведь. Может, еще не поздно?

Дверь кабинета приоткрылась, выглянул врач – усталый, несчастный. Посмотрел в бумагу.

– Мохова!

Таня вздрогнула, встала: вот и ее время пришло. Скажет доктору, чтобы не юлил. Она сама онколог, пусть и беглый. Не надо ни жалеть ее, ни обманывать.

– Я.

Море

Море было на месте – зеленое, налитое в мелкое блюдце залива, в котором глубины не хватало на волны даже при сильном ветре. Пляж золотой каемкой это блюдце ограничивал, за ним шла дюна с сосновым пролеском, который Тане в детстве казался густым бором, но ей всё в детстве казалось и гуще, и глубже, и страшнее, и смешнее.

Когда они гуляли с Гелей, Таня специально оставляла очки дома и просила внучку читать за нее. Геля, очаровательная лентяйка, скандалившая с родителями, когда те требовали от нее одолеть хотя бы одну книжную страницу, бабушке в помощи отказать не могла и читала ей вывески и афиши, этикетки и ценники, не подозревая хитрости.

Гелиными увеличительными глазами Таня смотрела и на море, на небо, на радости, на беды. Геле всё казалось важным, она хохотала и плакала, и Таня спешила поудивляться еще миру вместе с внучкой, пока та сама не разучилась. Геля по росту гораздо ближе была к муравьям, снизу вверх жизнь ей казалась необозримой, а Тане сверху вниз она как раз виделась почти уже целиком – со всеми ее переломными моментами, волнениями, взлетами, падениями. В ней уже ничего, увы, неизведанного не оставалось.

Дорожка была словно бы та самая, хотя сосны наверняка уже сменились.

Сколько сосны живут? Меньше людей?

– И что такого удивительного в этом месте? – спросила Геля.

– Я сюда маленькой приходила со своим папой, – ответила Таня. – Когда мне было столько же лет, как тебе сейчас. Вот в этом месте он в море заходил.

Геля помолчала.

– Ты по нему скучаешь?

– Скучаю. Иногда хочется с ним поговорить – о жизни.

Геля обогнала ее и, скинув босоножки, забежала в море первой. Уже из воды она крикнула:

– Вот я, когда вырасту, изобрету лекарство от смерти! Так что мы с тобой всегда сможем поговорить!

Обещания

Когда говорят «бабушка», как-то сразу представляется абстрактная милая старушка, личико морщинистое и румяное, как печеное яблоко, добрая такая, улыбчивая старушоночка, чуть ли не блаженная. А когда своих вспоминаешь, удивляешься – до чего не похожи они на эту абстракцию, на эту наивную икону. Чудаковатые, запутавшиеся, обидчивые, волевые, грызущиеся то с матерью, то с отцом… От каждой бабушки ждешь безусловной доброты. Наверное, с внуками бабушки действительно обычно добры.

Но к старости доброта остается только в тех, кто не хотел бы свою жизнь пережить заново, иначе. От них просто идет тепло, и об это тепло можно греть замерзшие руки всегда – и в детстве, и когда повзрослеешь. А мне от моей досталось другое.

Чего вот ей не хватало?

Все компоненты так называемого женского счастья в ней присутствовали:она была замужем за любимым человеком, родила от него троих детей, дед в ней души не чаял, и брак их мне казался совершенно безоблачным. С самой их свадьбы ей не пришлось больше ходить на работу, в доме всегда был достаток, она могла целиком посвятить себя детям и себе. Здоровье у нее было отменное, в середине жизни она переборола рак и вплоть до восьмидесяти лет взбегала на пятый этаж. Можно сказать, что ее жизнь была противоположностью моей.

И всё же мне было ее всегда почему-то жаль.

Помню день, когда она привела меня на тот пляж. Размякшее от жары Балтийское море, рыхлый песок, в котором я рыла туннели. Я полезла в воду, она смотрела на меня внимательно – так жадно, что я позвала ее купаться с собой, мне казалось, что моря точно должно хватить на нас обеих.

Я спросила ее, почему она плачет. Она ответила, что никак не может понять, действительно ли вот это все и есть жизнь. Не должно ли называться жизнью что-то более великое?

Я тогда ей дала обещание, которое старалась выполнить всю жизнь, завиральное детское обещание, прекрасное в своей глупости и чистоте. Именно оно и привело меня сюда.

Я благодарю Королевскую академию и досточтимый комитет за оказанную мне высокую честь и прошу у присутствующих прощения за излишнюю сентиментальность. Спасибо.